Приземистый невзрачный паренёк из Палоса с ясными, вечно вытаращенными глазами, он заготавливал товар в лесу и грузил его на старую ослицу, вернее говоря — делил с нею груз. Не взгромождался поверх мешков, а помогал ей чисто по-сыновьи.
Ослица была спутницей едва ли не всей его жизни,матерью,сестрой и подругой. Она была для него всем, образцом и подобием. Она согревал жизнью горную глушь, и с ней он забывал заманчивые морские отмели.
Этой зимой она слегла. Он силился понять, что с ней, и, собрав воедино всю свою любовь, ломал голову, не зная, что делать. Долги, страшно долги часы тёмной лесной тоски. Плакучий клевер в соснах, безучастные птицы, беспросветные дали.
Когда ослица слегла, он не смог поставить её на ноги и лишь отчаянно старался хоть чем-то её порадовать. Он обложил её соломой, таскал ей свежую траву, предлагал ей свой хлеб и свои сардинки.Он раскрашивал лицо сажей и суриком и в таком виде выплясывал пред ней что-то магическое и первобытное или, растянувшись напротив, часами рассказывал ей сказкии пел песни на собственные, подходящие к обстановке, слова.
Когда похолодало, он ради больной развёл огонь на славу и поддерживал его час за часом, пока бедняга не умерла.
«Зато она умерла довольной!» - говорил он, выкатывая огромную чумазую слезу.
Х. Р. ХИМЕНЕС, «Желанный труд», пер. с испанского А. Гелескула
Предыдущие части здесь:
http://deilf.dreamwidth.org/437458.html
http://deilf.dreamwidth.org/426116.html
http://deilf.dreamwidth.org/420911.html
Хуан Рамон Хименес, «Платеро и я»
И следом — искры света и музыки, жгучие и жаркие сполохи, золотые зарницы на все четыре стороны, до самого кладбища, ответные вспышки в алой, синей, зелёной мозаике балконных окон, электрические разряды золотого огня. Шаг медника по надраенной брусчатке, по голышам в зелёных былинках, мимо свежевыбеленных субботних стен, в осенней синеве, где так радует солнце и дышат первые дожди!.. «Кто купил — не сглупил, дин-дон-дилидон!..» Вдруг солнце скрадывает тучка, чёрная мушка, сама не больше солнца. И медник из золотого сперва становится медным, блекнет, потом чернеет, меркнут жестяные латы, редеет и гаснет львиная грива, словно тучка смыла его с Новой улицы и унесла на солнце или само солнце всосало его, оставив пустую оболочку, сморщенную кожуру. У него проступало лицо и крикливо круглился рот, как у любого торговца. И «динь-дон» переходило в «дзинь-дзинь», а золотая ворожба оборачивалась честной бедностью, услужливой и невзрачной. Мне казалось, что появлялся другой медник, совсем другой... Поникший, сгорбленный своим искусством, подручный бедноты. И женщины окружали его и покупали задёшево.
Но... снова солнце в ровной синеве,снова крыло света взмывает к самому морю, снова светлеет желтизна и лучится золотом. И снова — слепящий, светозарный медник, без лица, без облика — миф, царь и бог медников, дух солнцеворота. Он не торгует — он слишком богат и раздаривает себя, единственный, победоносный, с горсткой меди в потайном кармане, чтобы полакомиться в дешёвой харчевне. Мой солнечный медник!
Х. Р. ХИМЕНЕС, «Желанный труд», пер. с испанского А. Гелескула
Предыдущие части здесь:
http://deilf.dreamwidth.org/426116.html
http://deilf.dreamwidth.org/420911.html
Желанный труд
Трудно решить, что для человека, для человечества естественней — война или мир. В детстве и ранней юности, насколько я помню, я бессознательно верил, что естественней мир, что все военные подвиги, о которых я слышал или читал, давние и теперешние, вздорны, нелепы и бессмысленны, и благородна одна только защита мира. Позже, в бредовые годы великой войны, застигшей меня «на середине жизненной дороги», я уверился — и, думаю, не я один, - что нормой для человечества роковым образом и уже навсегда стала война — злая изобретательность, животная сила ненависти и торжество во имя — какой грустный парадокс! - громких прав и хвалёных свобод. И если ребёнком я верил в мир, а взрослым - в войну, то на старости лет, в пору всемирной гражданской войны, всеобщей схватки, исступлённой классовой борьбы, я свято верю, что нормой может и должен быть только мир — бодрый хмель радостных открытий, труд любви и жизни во имя единственной возможной свободы. Как и в поэзии, мои ребячьи химеры были предчувствием моих зрелых мыслей, детская тоска — тайной завязью будущей воли. Смутная весна дала смысл умудрённой осени — детский разум оказался здравым. Мой детский инстинкт и зрелый опыт убеждают меня, наполовину уже смертника, что мир — и речь, подчёркиваю, не о мистическом душевном мире, но о повседневном, насущном достоянии всех — в поэзии, и только там надо искать его как подлинную красоту и правду жизни.
Приравнивая мирную жизнь к поэзии, я имею в виду не ту разновидность литературы, что неуклюже именуется "гражданской поэзией" и бесспорно играет малопонятную мне воспитательную роль, но говорю о мире, о повседневной, вольной поэзии всей нашей жизни, поэзии прямой и подлинной, у которой нет иного смысла, кроме нее самой. Эта поэзия остается "поэзией" и с точки зрения художественной, потому что изначально нет и не может быть противоречия между поэзией стихийной и всеобщей и поэзией умудренной и личной, поэзией кого-то одного и поэзией каждого, поэзией обиходной и единственно неповторимой. В моем понимании поэзия - это цель жизни, и как цель, пусть и похожая порою на средство, она не может, не принижая себя и нас, становиться средством для того или сего, а должна вести нас, сопровождая неотступно, подобно ангелу в любой из мифологий. Ясно, что поэзия, например, никогда не станет текстом нудного гимна, назойливого призыва трудиться или веселиться. То и другое не нуждается в зазывалах, когда поэзия жизни естественна и неподдельна. Притягательность действенней понуканий. Что же до гражданской поэзии - подумаешь, невидаль! Оригинально, как мокрая вода.
Человек рождается уже предназначенным для своей собственной поэзии и живет, часто не подозревая о том, в ее владениях, в республике своей поэзии. Он - гражданин этой республики и всегда волен стать ее президентом.
Жизнь и труд не должны подчиняться никакому иному ритму, кроме своего, и не вправе позволить ни сбить, ни загнать себя. Та «охота пуще неволи», что знакома всем, и есть излучатель и мера житейской поэзии, которая даёт работе смысл и красоту и должна сопровождать её всегда. Работа по душе — это духовная и телесная гармония, это вольная песня, это и есть мир на земле. Жизнь — общее дело, и этот совместный труд облагораживает поэзия. Желанный труд рождает уважение, не менее желанное, к чужому желанному труду. Будь семейное или соседское согласие задушевным, оно не подтачивалось бы неприязнью, худшим из наркотиков, подножным кормом войны. Это не пустые слова. Война коренится в неприязни, берёт начало в семейных и соседских распрях — кому не дано жить и трудиться от души, тому не по душе труд и спокойствие других.
Отец севильского художника Винтхьюсена каждую весну, когда по андалузскому обычаю красят фасады, посылал маляра к соседу напротив — осведомиться, какой цвет тому желателен: «Ему глядеть, ему и решать». Мог бы этот милый старик, эта славная душа, такая практичная и такая этичная, развязать войну и ввязаться в неё? А ведь он был адмиралом.
Подлинная борьба человека с человеком - это не борьба идей, а борьба душ. В идеях важнее всего то, как они вочеловечиваются. То, чем душа откликается мысли. Начинают народы, партии, классы, но их борьбу вскоре сменяет другая, главная - борются разные породы людей внутри одного стана, и когда борьба соратников выявит лучшего, он обычно или брезгливо сходит со сцены, или становится жертвой. И всегда в поединке сходятся двое - "тонкий" и "грубый", чуткий и тупой, высокородный и вырожденец. Христос и Нерон.
«Тонкий» кажется тупому женственным, потому что много и многое любит, великое и малое (малое не так уже мало при взгляде из бесконечности, но оставим это Энштейну). Естественно, тупым быть легче, это не требует усилий. Человек легко дичает и легко свыкается с одичанием.
Грубым называют всё нескладное, несуразное, недоделанное. «До чего груб! - говорим мы. - Как ни подойди — чурбан чурбаном». И весь набит кулаками! А многие ведь убеждены, что мужчина и должен быть таким. Спросите андалузцев, и вас заверят в этом мужчины, женщины, дети и даже собаки.
Тонкий- это лучший; тонок тот, кто тоньше чувствует человеческую природу, её изъяны и достоинства; тупы те, кто путает их и валит в одну кучу, и это худшие политики, худшие поэты. Для меня человек тем тоньше, чем сильней он любит, чем больше любви отдаёт людям, работе, миру и всем живым существам.
Предлагаю вашему вниманию несколько набросков с натуры о людях достаточно тонких, чтобы работать с душою в те недавние и такие далёкие дни, когда мир ещё был возможен. Я всегда считал, что подлинная сила нашего стойкого народа - в его душевной тонкости, в его особом, непростом закале. Да, испанцы — помимо всего и прежде всего народ тонкий в самом широком смысле слова. Наиболее точный смысл, по-моему, вкладывают в это слово андалузцы с их обострённой чуткостью к человеческому достоинству. «Тонким» они называют мастера, того, кто делает лучше, кто ревнив к своему делу, у кого больше стойкости и упорства, больше способностей, больше готовности трудиться и любить. «Тонок» значит «хорош». Кто в чём: Хосе в работе, Мария — в любви, а Хуанильо, когда вынудят, - в драке.
Х. Р. ХИМЕНЕС, «Желанный труд»
Пер. с испанского А. Гелескула
Часть вторая здесь:
http://deilf.dreamwidth.org/420911.html
Севильский садовник
Севилья, Триана, Гвадалквивир за садовой оградой и в довершение — Соловьиная улица (это уж чересчур, но таковы андалузцы). В нимбе заката — Собор и Хиральда, огненно-розовые на тёмной зелени. Садовник торговал цветами и пестовал их с немыслимой заботливостью. Он любил их, как любят женщин и детей, и то была единая семья. И каких сил стоило ему продавать своих домочадцев, расставаться с ними и долго потом тосковать! Душевная борьба шла ежедневно, на сей раз поводом стал горшок с гортензией.
Он долго колебался, раздумывал и наконец рискнул — продал гортензию, но с условием, что будет за ней присматривать. И горшок унесли. День за днём он навещал её у новых хозяев, убирал засохший цвет, отгребал или подсыпал землю, расправлял стебли. И, уходя, всякий раз останавливался, чтобы наставить на путь истинный: «Поливать, сеньора, надо не так, а вот так... света должно быть ровно столько и ни в коем разе не больше... поосторожней, бога ради, с вечерней сыростью... всё, всё, сеньора, ухожу...»
Хозяевам быстро приелись его визиты. «Ладно, ладно, зря вы беспокоитесь. Ну, до другого раза, где-нибудь через месяц...» И садовник стал появляться реже, то есть появлялся-то он исправно, но уже не заходил. Он проходил мимо раз, другой и смотрел на гортензию с улицы. Иногда не выдерживал и торопливо вбегал, борясь со стыдом и бормоча: «Я тут раздобыл Вам леечку, чтобы сподручней поливать...», или: «Я вроде оставил тут ножницы...», или что-нибудь ещё в том же духе. И под этими жалкими предлогами приближался к своей любимице.
Однажды он появился неузнаваемый и решительный.
- Раз не хотите, чтобы я приходил, скажите, сколько я вам должен за гортензию, потому как я беру её с собой.
И, схватив синий горшок с розовой гортензией, унёс его, обнимая, как девушку.
Х. Р. ХИМЕНЕС, «Желанный труд», пер. с испанского А. Гелескула
Часть первая здесь: http://deilf.dreamwidth.org/426116.html
Не забывай меня,
нечаянная радость!
Чему когда-то верилось - разбилось,
что долгожданным было - позабылось,
но ты, неверная, нечаянная радость,
не забывай меня!
Не позабудешь?
Хуан Рамон Хименес
Пер. А. Гелескула
Картина - Rassouli, Solstice Of Redemption
"Я задумался, что же, собственно, это значит - простое и непосредственное? Иными словами, то, что достигнуто малыми средствами и создано "без усилия". Ведь красота, достигнутая малым, рождается лишь от внутреннего избытка, и совершенство даётся непроизвольно лишь умудрённой душе. Если только на пресловутую простоту и непосредственность не подвигли невежество и лень. Возвращаясь к сказанному, совершенство в искусстве - это простота, непосредственность углублённого духа".
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
timeasmymeasure
